То не тучи бродят за овином…
То не тучи бродят за овином
И не холод.
Замесила Божья Матерь сыну
Колоб.
Всякой снадобью она поила жито
В масле.
Испекла и положила тихо
В ясли.
Заигрался в радости младенец,
Пал в дрему,
Уронил он колоб золоченый
На солому.
Покатился колоб за ворота
Рожью.
Замутили слезы душу голубую
Божью.
Говорила Божья Матерь сыну
Советы:
«Ты не плачь, мой лебеденочек,
Не сетуй.
На земле все люди человеки,
Чада.
Хоть одну им малую забаву
Надо.
Жутко им меж темных
Перелесиц,
Назвала я этот колоб —
Месяц».
Сергей #Есенин, 1916 год
То не тучи бродят за овином
И не холод.
Замесила Божья Матерь сыну
Колоб.
Всякой снадобью она поила жито
В масле.
Испекла и положила тихо
В ясли.
Заигрался в радости младенец,
Пал в дрему,
Уронил он колоб золоченый
На солому.
Покатился колоб за ворота
Рожью.
Замутили слезы душу голубую
Божью.
Говорила Божья Матерь сыну
Советы:
«Ты не плачь, мой лебеденочек,
Не сетуй.
На земле все люди человеки,
Чада.
Хоть одну им малую забаву
Надо.
Жутко им меж темных
Перелесиц,
Назвала я этот колоб —
Месяц».
Сергей #Есенин, 1916 год
Как жить без любви
Недавно открыл для себя замечательную группу — «Zero people». Простая музыка и глубокие тексты. И любимые мною реминисценции и аллюзии, конечно.
В песне «Успеть сказать» исполнитель отсылает нас к «Старухе Изергиль» Максима Горького. Лирический герой в начале композиции утверждает: «я говорю, нет любви». Это сближает его с Ларрой, героем первой легенды из рассказа Горького. Сближает почти до прямой цитаты:
Предпочитаю всегда уходить первым,
По-английски, чтоб остаться целым.
У моей судьбы крепкие нервы.
Одному проще быть смелым.
Вспоминаете? «Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда — жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым» («Старуха Изергиль»).
Напомню, в чем суть. Ларра, сын женщины и орла, гордый человек, хотел брать всё, что (и кого) пожелается, ничего не давая взамен. Он убил отвергнувшую его девушку, за что был изгнан племенем («Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание!»). Одиночество стало для Ларры страшным наказанием, он превратился в тень, появление которой и предваряет рассказ легенды старухой Изергиль.
Выходит, нельзя жить в обществе и «сохранить себя целым». Напротив, нужно раз за разом вынимать сердце из груди, подобно Данко, надеясь, что-то кто-нибудь вложит в зияющую дыру пылающий уголек собственного факела в ответ. И быть готовым к тому, что эта надежда может и будет обманута.
И всё же это риск, на который человек обязан идти. По крайней мере, лирический герой «Успеть сказать» решает для себя этот вопрос именно таким образом, меняя припев: «Кто говорит, нет любви? А я? А я говорю, есть». Метаморфоза дополняется чувственным последним куплетом:
Мы так мало даём тем, кто нам дорог.
Надеемся, что путь впереди ещё долог.
Но меч уже завис, и скоро упадёт полог.
Успеть сказать, успеть сказать…
Успевайте сказать, дорогие мои. Хотя бы в комментариях! Расскажите о том, как провели новогодние праздники, и о чем бы хотели читать на канале в 2024 году.
#ремарки
Недавно открыл для себя замечательную группу — «Zero people». Простая музыка и глубокие тексты. И любимые мною реминисценции и аллюзии, конечно.
В песне «Успеть сказать» исполнитель отсылает нас к «Старухе Изергиль» Максима Горького. Лирический герой в начале композиции утверждает: «я говорю, нет любви». Это сближает его с Ларрой, героем первой легенды из рассказа Горького. Сближает почти до прямой цитаты:
Предпочитаю всегда уходить первым,
По-английски, чтоб остаться целым.
У моей судьбы крепкие нервы.
Одному проще быть смелым.
Вспоминаете? «Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда — жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым» («Старуха Изергиль»).
Напомню, в чем суть. Ларра, сын женщины и орла, гордый человек, хотел брать всё, что (и кого) пожелается, ничего не давая взамен. Он убил отвергнувшую его девушку, за что был изгнан племенем («Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание!»). Одиночество стало для Ларры страшным наказанием, он превратился в тень, появление которой и предваряет рассказ легенды старухой Изергиль.
Выходит, нельзя жить в обществе и «сохранить себя целым». Напротив, нужно раз за разом вынимать сердце из груди, подобно Данко, надеясь, что-то кто-нибудь вложит в зияющую дыру пылающий уголек собственного факела в ответ. И быть готовым к тому, что эта надежда может и будет обманута.
И всё же это риск, на который человек обязан идти. По крайней мере, лирический герой «Успеть сказать» решает для себя этот вопрос именно таким образом, меняя припев: «Кто говорит, нет любви? А я? А я говорю, есть». Метаморфоза дополняется чувственным последним куплетом:
Мы так мало даём тем, кто нам дорог.
Надеемся, что путь впереди ещё долог.
Но меч уже завис, и скоро упадёт полог.
Успеть сказать, успеть сказать…
Успевайте сказать, дорогие мои. Хотя бы в комментариях! Расскажите о том, как провели новогодние праздники, и о чем бы хотели читать на канале в 2024 году.
#ремарки
Булгаков — талант, не пускайте его за границу
Булгаков несколько раз просил советское правительство выпустить его за границу. До письма Сталину писатель обивал пороги чиновников помельче. Так, А. П. Смирнов, вполне лояльно относившийся к творчеству Булгакова, направил 3 августа 1929 года письмо писателя и записку в Политбюро:
«Посылаю Вам копии заявления литератора Булгакова и письма Свидерского — прошу разослать их всем членам и кандидатам Политбюро.
Со своей стороны, считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.
Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями — значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО ЦК {49} указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.
Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».
#булгаков
Булгаков несколько раз просил советское правительство выпустить его за границу. До письма Сталину писатель обивал пороги чиновников помельче. Так, А. П. Смирнов, вполне лояльно относившийся к творчеству Булгакова, направил 3 августа 1929 года письмо писателя и записку в Политбюро:
«Посылаю Вам копии заявления литератора Булгакова и письма Свидерского — прошу разослать их всем членам и кандидатам Политбюро.
Со своей стороны, считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.
Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями — значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО ЦК {49} указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.
Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».
#булгаков
Кредо Булгакова
Из воспоминаний Любови Белозерской, второй жены Булгакова:
«Мы часто опаздывали и всегда торопились. Иногда бежали за транспортом. Но Михаил Афанасьевич неизменно приговаривал: «Главное — не терять достоинства». Перебирая в памяти прожитые с ним годы, можно сказать, что эта фраза, произносимая иногда по шутливому поводу, и была кредо всей жизни писателя Булгакова».
#булгаков
Из воспоминаний Любови Белозерской, второй жены Булгакова:
«Мы часто опаздывали и всегда торопились. Иногда бежали за транспортом. Но Михаил Афанасьевич неизменно приговаривал: «Главное — не терять достоинства». Перебирая в памяти прожитые с ним годы, можно сказать, что эта фраза, произносимая иногда по шутливому поводу, и была кредо всей жизни писателя Булгакова».
#булгаков
Булгаков не верит в творческие возможности революции
Инструктивное письмо Главполитпросвета «О пересмотре книжного состава массовых библиотек» за подписью Н. К. Крупской, осень 1929 года:
«Из небольших библиотек должны быть изъяты: 1. Произведения, даже и значительные в отношении литературного мастерства, проводящие настроения неверия в творческие возможности революции, настроения социального пессимизма. Например: М.А. Булгаков. Дьяволиада».
#булгаков
Инструктивное письмо Главполитпросвета «О пересмотре книжного состава массовых библиотек» за подписью Н. К. Крупской, осень 1929 года:
«Из небольших библиотек должны быть изъяты: 1. Произведения, даже и значительные в отношении литературного мастерства, проводящие настроения неверия в творческие возможности революции, настроения социального пессимизма. Например: М.А. Булгаков. Дьяволиада».
#булгаков
Такой Булгаков нам не нужен!
Из выступления советского критика Ричарда Пикеля, 15 сентября 1929 года:
«В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Закрылась „Зойкина квартира“, кончились „Дни Турбиных“, исчез „Багровый остров“. Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов. Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества.
Речь идет только о его прошлых драматургических произведениях. Такой Булгаков не нужен советскому театру»
#булгаков
Из выступления советского критика Ричарда Пикеля, 15 сентября 1929 года:
«В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Закрылась „Зойкина квартира“, кончились „Дни Турбиных“, исчез „Багровый остров“. Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов. Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества.
Речь идет только о его прошлых драматургических произведениях. Такой Булгаков не нужен советскому театру»
#булгаков
Булгаков жалуется Горькому
Многоуважаемый Алексей Максимович!
Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен.
Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать мое ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам все, что происходит со мной, но мое утомление, безнадежность безмерны. Не могу ничего писать.
Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве.
Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции — отпустить меня.
Уважающий Вас
М. #Булгаков
3 сентября 1929 года
Многоуважаемый Алексей Максимович!
Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен.
Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать мое ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам все, что происходит со мной, но мое утомление, безнадежность безмерны. Не могу ничего писать.
Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве.
Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции — отпустить меня.
Уважающий Вас
М. #Булгаков
3 сентября 1929 года
Булгакову пора к неврологу
Из воспоминаний Любови Белозерской:
«Вспоминаю, как постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами и как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны М. А., а попутно истощалась и нервная система писателя: он стал раздражительней, подозрительней, стал плохо спать, начал дергать головой и плечом (нервный тик). Надо только удивляться, что творческий запал (видно, были большие его запасы у писателя Булгакова!) не иссяк от этих непрерывных груборугательных статей. Я бы рада сказать критических статей, но не могу — язык не поворачивается…».
#булгаков
Из воспоминаний Любови Белозерской:
«Вспоминаю, как постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами и как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны М. А., а попутно истощалась и нервная система писателя: он стал раздражительней, подозрительней, стал плохо спать, начал дергать головой и плечом (нервный тик). Надо только удивляться, что творческий запал (видно, были большие его запасы у писателя Булгакова!) не иссяк от этих непрерывных груборугательных статей. Я бы рада сказать критических статей, но не могу — язык не поворачивается…».
#булгаков
Труднейший период жизни Булгакова
Из воспоминаний Евгения Калужского, актера МХТ:
«Булгаков ни разу не обмолвился о себе или о своих интересах. Его мучило то положение, в которое он, как казалось, невольно ставил театр. В то время на Художественный театр было и без того много нападок за его якобы отставание от современности, неспособность отобразить ее, за мертвую академичность. Михаил Афанасьевич похудел, осунулся, во взгляде появилась настороженность и печаль.
Встречаться и видеть Михаила Афанасьевича стало просто тяжело. Держался он всегда мужественно, корректно и достойно, но глаза выдавали глубокую печаль. Юмор стал горьким и каким-то унылым. Это был один из труднейших, если не самый трудный период жизни Булгакова-писателя. Отношения его с Художественным театром в то время складывались по-разному. Возможно и даже наверное, у Михаила Афанасьевича в сердце были претензии к театру за его осторожность и недостаточно энергичную борьбу за пьесы.
Громадная выдержка, сила воли и уважение к театру и его основателям никогда бы не позволили ему высказать что-нибудь подобное. Его неудовлетворенность скорее угадывалась».
#булгаков
Из воспоминаний Евгения Калужского, актера МХТ:
«Булгаков ни разу не обмолвился о себе или о своих интересах. Его мучило то положение, в которое он, как казалось, невольно ставил театр. В то время на Художественный театр было и без того много нападок за его якобы отставание от современности, неспособность отобразить ее, за мертвую академичность. Михаил Афанасьевич похудел, осунулся, во взгляде появилась настороженность и печаль.
Встречаться и видеть Михаила Афанасьевича стало просто тяжело. Держался он всегда мужественно, корректно и достойно, но глаза выдавали глубокую печаль. Юмор стал горьким и каким-то унылым. Это был один из труднейших, если не самый трудный период жизни Булгакова-писателя. Отношения его с Художественным театром в то время складывались по-разному. Возможно и даже наверное, у Михаила Афанасьевича в сердце были претензии к театру за его осторожность и недостаточно энергичную борьбу за пьесы.
Громадная выдержка, сила воли и уважение к театру и его основателям никогда бы не позволили ему высказать что-нибудь подобное. Его неудовлетворенность скорее угадывалась».
#булгаков
Булгаков преувеличивает или преуменьшает?
Горький не ответил, и примерно в тоже время, в сентябре–октябре 1929 года, Булгаков написал давнему другу А. П. Гдешинскому. Текст письма до нас не дошел, но сохранился ответ Александра Петровича:
«Иногда я старался представить себе твою жизнь и чувствовал, что она должна быть высокого давления и горения. Поэтому то, что ты пишешь, что надорвался, — понятно мне и очень, очень грустно!
Мне почему-то вспоминается, как ты когда-то на Андреевском спуске процитировал за столом стишок (Саши Черного, кажется): „Я в этот мир явился голым и шел за радостью, как все, кто спеленал мой дух веселый“ — или, может быть, вру, но я хочу сказать, что мне очень грустно, что ухайдакали, верно, очень люди моего веселого, умного и доброго Мишу! Не заподазривай меня в лести, я так рад, что получил от тебя живое слово, что в словах моих несть лести!
Ты пишешь, что „все разрушено дотла, что я сделал за много лет ужасной жизни?“ Бог с тобой – мне кажется, ты преувеличиваешь».
#булгаков
Горький не ответил, и примерно в тоже время, в сентябре–октябре 1929 года, Булгаков написал давнему другу А. П. Гдешинскому. Текст письма до нас не дошел, но сохранился ответ Александра Петровича:
«Иногда я старался представить себе твою жизнь и чувствовал, что она должна быть высокого давления и горения. Поэтому то, что ты пишешь, что надорвался, — понятно мне и очень, очень грустно!
Мне почему-то вспоминается, как ты когда-то на Андреевском спуске процитировал за столом стишок (Саши Черного, кажется): „Я в этот мир явился голым и шел за радостью, как все, кто спеленал мой дух веселый“ — или, может быть, вру, но я хочу сказать, что мне очень грустно, что ухайдакали, верно, очень люди моего веселого, умного и доброго Мишу! Не заподазривай меня в лести, я так рад, что получил от тебя живое слово, что в словах моих несть лести!
Ты пишешь, что „все разрушено дотла, что я сделал за много лет ужасной жизни?“ Бог с тобой – мне кажется, ты преувеличиваешь».
#булгаков
Всё чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своём конце
Из письма Булгакова Вересаеву:
«В тот темный год, когда я был раздавлен и мне по картам выходило одно — поставить точку, выстрелив в себя…»
#булгаков
Из письма Булгакова Вересаеву:
«В тот темный год, когда я был раздавлен и мне по картам выходило одно — поставить точку, выстрелив в себя…»
#булгаков
Химера Гоголя и Чехова
В стихотворении «Танки идут по Праге» Евтушенко есть несколько литературных аллюзий. В первую очередь, поэт обращается к образам из «Мёртвых душ» Гоголя и «Человека в футляре» Чехова:
Страх — это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы — это помесь Ноздрёва
и человека в футляре.
Здесь важен исторический контекст. Евтушенко осуждает ввод войск в Чехословакию, начавшийся 21 августа 1968 года. Поэт считает такое решение подлостью советского правительства, сравнивая его с гоголевским помещиком Ноздрёвым. Главная страсть помещика, если помните — «нагадить ближнему», при этом считая себя приятелем того, кому нагадил.
Упоминание «человека в футляре» дополняет страшный образ. Главный герой рассказа Чехова, учитель Беликов — олицетворение собственной фразы «как бы чего не вышло». И вот это «как бы чего не вышло», подчинённость правилам и «циркулярам» до мелкого доносительства тоже отлично характеризует советскую эпоху. Да, однобоко и субъективно. Но, напомню, мы говорим о поэзии. И вспоминаем Довлатова:
«Мы без конца ругаем товарища Сталина, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»
#ремарки #гоголь #чехов
В стихотворении «Танки идут по Праге» Евтушенко есть несколько литературных аллюзий. В первую очередь, поэт обращается к образам из «Мёртвых душ» Гоголя и «Человека в футляре» Чехова:
Страх — это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы — это помесь Ноздрёва
и человека в футляре.
Здесь важен исторический контекст. Евтушенко осуждает ввод войск в Чехословакию, начавшийся 21 августа 1968 года. Поэт считает такое решение подлостью советского правительства, сравнивая его с гоголевским помещиком Ноздрёвым. Главная страсть помещика, если помните — «нагадить ближнему», при этом считая себя приятелем того, кому нагадил.
Упоминание «человека в футляре» дополняет страшный образ. Главный герой рассказа Чехова, учитель Беликов — олицетворение собственной фразы «как бы чего не вышло». И вот это «как бы чего не вышло», подчинённость правилам и «циркулярам» до мелкого доносительства тоже отлично характеризует советскую эпоху. Да, однобоко и субъективно. Но, напомню, мы говорим о поэзии. И вспоминаем Довлатова:
«Мы без конца ругаем товарища Сталина, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»
#ремарки #гоголь #чехов
Словно в бунинских лучших стихах...
Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая, роняла
из волос — что там? — шпильки, хотела
уйти навсегда.
И пластинка играла, играла, играла, играла,
и заело пластинку, и мне показалось тогда,
что и время, возможно, должно соскочить со спирали
и, наверно, размолвка должна продолжаться века.
Но запела пластинка, и губы мои задрожали,
словно в лучших стихах Огарева: прости дурака.
Борис Рыжий, 1999 год
Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая, роняла
из волос — что там? — шпильки, хотела
уйти навсегда.
И пластинка играла, играла, играла, играла,
и заело пластинку, и мне показалось тогда,
что и время, возможно, должно соскочить со спирали
и, наверно, размолвка должна продолжаться века.
Но запела пластинка, и губы мои задрожали,
словно в лучших стихах Огарева: прости дурака.
Борис Рыжий, 1999 год
В контексте
Словно в бунинских лучших стихах... Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая, роняла из волос — что там? — шпильки, хотела уйти навсегда. И пластинка играла, играла, играла, играла, и заело пластинку, и мне показалось тогда, что и время, возможно, должно…
Одна замечательная девушка подсказала мне, какие стихи Бунина имел в виду Борис Рыжий:
Тихой ночью поздний месяц вышел...
Тихой ночью поздний месяц вышел
Из-за черных лип.
Дверь балкона скрипнула, — я слышал
Этот легкий скрип.
В глупой ссоре мы одни не спали,
А для нас, для нас
В темноте аллей цветы дышали
В этот сладкий час.
Нам тогда — тебе шестнадцать было,
Мне семнадцать лет,
Но ты помнишь, как ты отворила
Дверь на лунный свет?
Ты к губам платочек прижимала,
Смокшийся от слез,
Ты, рыдая и дрожа, роняла
Шпильки из волос,
У меня от нежности и боли
Разрывалась грудь…
Если б, друг мой, было в нашей воле
Эту ночь вернуть!
Иван Бунин, 1916 год
Тихой ночью поздний месяц вышел...
Тихой ночью поздний месяц вышел
Из-за черных лип.
Дверь балкона скрипнула, — я слышал
Этот легкий скрип.
В глупой ссоре мы одни не спали,
А для нас, для нас
В темноте аллей цветы дышали
В этот сладкий час.
Нам тогда — тебе шестнадцать было,
Мне семнадцать лет,
Но ты помнишь, как ты отворила
Дверь на лунный свет?
Ты к губам платочек прижимала,
Смокшийся от слез,
Ты, рыдая и дрожа, роняла
Шпильки из волос,
У меня от нежности и боли
Разрывалась грудь…
Если б, друг мой, было в нашей воле
Эту ночь вернуть!
Иван Бунин, 1916 год
Откуда пришёл Блок
Осип Мандельштам, из статьи «Письмо о русской поэзии»:
«Самое удобное измерять наш символизм градусами поэзии Блока. Это живая ртуть, у него и тепло и холодно, а там всегда жарко. Блок развивался нормально, — из мальчика, начитавшегося Соловьева и Фета, он стал русским романтиком, умудренным германскими и английскими братьями, и, наконец русским поэтом, который осуществил заветную мечту Пушкина — в просвещении стать с веком наравне.
Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и не оскудевающей в вечном движении.
Всегда будет чрезвычайно любопытным и загадочным, откуда пришел поэт Блок… Он пришел из дебрей германской натурфилософии, из студенческой комнатки Аполлона Григорьева, и — странно — он чем-то возвращает нас в семидесятые годы Некрасова, когда в трактирах ужинали юбиляры, а на театре пел Гарциа».
Осип Мандельштам, из статьи «Письмо о русской поэзии»:
«Самое удобное измерять наш символизм градусами поэзии Блока. Это живая ртуть, у него и тепло и холодно, а там всегда жарко. Блок развивался нормально, — из мальчика, начитавшегося Соловьева и Фета, он стал русским романтиком, умудренным германскими и английскими братьями, и, наконец русским поэтом, который осуществил заветную мечту Пушкина — в просвещении стать с веком наравне.
Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и не оскудевающей в вечном движении.
Всегда будет чрезвычайно любопытным и загадочным, откуда пришел поэт Блок… Он пришел из дебрей германской натурфилософии, из студенческой комнатки Аполлона Григорьева, и — странно — он чем-то возвращает нас в семидесятые годы Некрасова, когда в трактирах ужинали юбиляры, а на театре пел Гарциа».
Что Блоку по крови отвратительно
Из письма Александра Блока Розанову В.В. от 17 февраля 1909 года:
«Не мальчишество, не ребячливость, не декадентский демонизм, но моя кровь говорит мне, что смертная казнь и всякое уничтожение и унижение личности — дело страшное, и потому я (это — непосредственный вывод, заметьте, тут ни одной посылки для меня не пропущено) не желаю встречаться с Пуришкевичем или Меньшиковым, мне неловко говорить и нечего делать со сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается — жандармская епитрахиль или поповская ногайка. Все это мне по крови отвратительно».
Из письма Александра Блока Розанову В.В. от 17 февраля 1909 года:
«Не мальчишество, не ребячливость, не декадентский демонизм, но моя кровь говорит мне, что смертная казнь и всякое уничтожение и унижение личности — дело страшное, и потому я (это — непосредственный вывод, заметьте, тут ни одной посылки для меня не пропущено) не желаю встречаться с Пуришкевичем или Меньшиковым, мне неловко говорить и нечего делать со сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается — жандармская епитрахиль или поповская ногайка. Все это мне по крови отвратительно».
Революционеры убивают, как истинные герои
Розанов справедливо заметил Блоку, что именно революционный террор развязал цепную реакцию насилия. В новом письме, от 20 февраля 1909 года, поэт ответил:
«Сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений — что я действительно не осужу террора сейчас. Ведь именно «литератор» есть человек той породы, которой суждено всегда от рожденья до смерти волноваться, ярко отпечатлевать в своей душе и в своих книгах все острые углы и бросаемые ими тени.
Для писателя — мир должен быть обнажен и бесстыдно ярок. Таков он для Толстого и для Достоевского. Оттого — нет ни минуты покоя, вечно на первом плане — «раздражительная способность жить высшими интересами» (слова Ап. Григорьева). Ничего «утомительнее» писательской жизни и быть не может. Теперь: как осужу я террор, когда вижу ясно, как при свете огромного тропического солнца, что:
1) революционеры, о которых стоит говорить (а таких — десятки), убивают, как истинные герои, с сияньем мученической правды на лице (прочтите, например, 7-ю книжку «Былого», недавно вышедшую за границей, — о Каляеве), без малейшей корысти, без малейшей надежды на спасение от пыток, каторги и казни,
2) что правительство, старчески позевывая, равнодушным манием жирных пальцев, чавкая азефовскими губами, посылает своих несчастных агентов, ни в чем не повинных и падающих в обморок офицериков, не могущих, как нервная барышня… из Медицинского института, видеть крови, бледнеющих солдат и геморроидальных «чинов гражданского ведомства» — посылает «расстрелять», «повесить», «присутствовать при исполнении смертного приговора».
Розанов справедливо заметил Блоку, что именно революционный террор развязал цепную реакцию насилия. В новом письме, от 20 февраля 1909 года, поэт ответил:
«Сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений — что я действительно не осужу террора сейчас. Ведь именно «литератор» есть человек той породы, которой суждено всегда от рожденья до смерти волноваться, ярко отпечатлевать в своей душе и в своих книгах все острые углы и бросаемые ими тени.
Для писателя — мир должен быть обнажен и бесстыдно ярок. Таков он для Толстого и для Достоевского. Оттого — нет ни минуты покоя, вечно на первом плане — «раздражительная способность жить высшими интересами» (слова Ап. Григорьева). Ничего «утомительнее» писательской жизни и быть не может. Теперь: как осужу я террор, когда вижу ясно, как при свете огромного тропического солнца, что:
1) революционеры, о которых стоит говорить (а таких — десятки), убивают, как истинные герои, с сияньем мученической правды на лице (прочтите, например, 7-ю книжку «Былого», недавно вышедшую за границей, — о Каляеве), без малейшей корысти, без малейшей надежды на спасение от пыток, каторги и казни,
2) что правительство, старчески позевывая, равнодушным манием жирных пальцев, чавкая азефовскими губами, посылает своих несчастных агентов, ни в чем не повинных и падающих в обморок офицериков, не могущих, как нервная барышня… из Медицинского института, видеть крови, бледнеющих солдат и геморроидальных «чинов гражданского ведомства» — посылает «расстрелять», «повесить», «присутствовать при исполнении смертного приговора».
Александр Блок — жареный соловей
Из воспоминаний Анны Ахматовой о Блоке:
А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 года) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».
Из воспоминаний Анны Ахматовой о Блоке:
А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 года) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».
Ведомство литературы
Ведомство литературы, как известно, отпускает
Издательствам республики бумагу,
Столько-то и столько-то центнеров дефицитного материала
Для издания желательных произведений.
Желательными
Являются произведения с идеями,
Которые ведомству литературы знакомы по газетам.
Такой подход
Должен был бы, учитывая особенности наших газет,
Привести к большой экономии бумаги, если бы
Ведомство литературы на каждую идею наших газет
Пропускало по одной книге. К сожалению,
Оно легко посылает в печать все книги, пережевывающие
Одну идею наших газет.
Таким образом,
Для произведений некоторых мастеров
Бумаги не хватает.
Бертольд Брехт, 1953 год
Ведомство литературы, как известно, отпускает
Издательствам республики бумагу,
Столько-то и столько-то центнеров дефицитного материала
Для издания желательных произведений.
Желательными
Являются произведения с идеями,
Которые ведомству литературы знакомы по газетам.
Такой подход
Должен был бы, учитывая особенности наших газет,
Привести к большой экономии бумаги, если бы
Ведомство литературы на каждую идею наших газет
Пропускало по одной книге. К сожалению,
Оно легко посылает в печать все книги, пережевывающие
Одну идею наших газет.
Таким образом,
Для произведений некоторых мастеров
Бумаги не хватает.
Бертольд Брехт, 1953 год
Блок роет окопы
Блока призвали на Первую Мировую в июле 1916 года. В боях поэт не участвовал, служил десятником на рытье окопов недалеко от Пинска (Брестская область, Беларусь).
Из письма Александра Блока к Леониду Андрееву, 29 октября того же года:
«Все мои близкие горячо убеждают меня не участвовать в газете, приводят факты и аргументы, которым я не могу не верить. Сам я был совершенно не в курсе дела, газет на фронте почти не видел и о газетной полемике, связанной с новым делом, не знал.
Если бы я захотел участвовать в газете, мне было бы нечего Вам дать: все словесное во мне молчит; полдня я провожу верхом на лошади, сплю на походной кровати, почти не умываюсь; что дальше будет, не знаю, а пока это было только хорошо: проще и яснее; если бы все это описать, вышло бы донельзя обыкновенно и скучно; обычная газетная статья с подписью: «действующая армия»; стихи тоже никак не выходят; вся суть — в новом ряде снов, в которые погружаешься. Может быть, что-нибудь и выйдет из этого, когда пройдут годы: из нежной любви к лошади и стыда перед рабочими, которыми я ведаю; среди них много несомненного хамья и природной сволочи, но стыдно до тошноты, и чего — сам плохо знаешь: кажется, того, что все равно «ничего не поделаешь» (не вылечишь, не обуешь)».
Блока призвали на Первую Мировую в июле 1916 года. В боях поэт не участвовал, служил десятником на рытье окопов недалеко от Пинска (Брестская область, Беларусь).
Из письма Александра Блока к Леониду Андрееву, 29 октября того же года:
«Все мои близкие горячо убеждают меня не участвовать в газете, приводят факты и аргументы, которым я не могу не верить. Сам я был совершенно не в курсе дела, газет на фронте почти не видел и о газетной полемике, связанной с новым делом, не знал.
Если бы я захотел участвовать в газете, мне было бы нечего Вам дать: все словесное во мне молчит; полдня я провожу верхом на лошади, сплю на походной кровати, почти не умываюсь; что дальше будет, не знаю, а пока это было только хорошо: проще и яснее; если бы все это описать, вышло бы донельзя обыкновенно и скучно; обычная газетная статья с подписью: «действующая армия»; стихи тоже никак не выходят; вся суть — в новом ряде снов, в которые погружаешься. Может быть, что-нибудь и выйдет из этого, когда пройдут годы: из нежной любви к лошади и стыда перед рабочими, которыми я ведаю; среди них много несомненного хамья и природной сволочи, но стыдно до тошноты, и чего — сам плохо знаешь: кажется, того, что все равно «ничего не поделаешь» (не вылечишь, не обуешь)».